все звери обладают свободой воли. каждая птица вправе лететь куда ей хочется. все что когда либо лежало на этой тарелке тоже обладало этой свободой. на каждой из этих полок хранился уголок свободы воли. край которой когда ты просыпаешься немного выступает из сна. и в то же время низводит в него. своим тихим стоном. каждая птица летит куда захочет.

у меня нехорошее предчувствие - промолвил тихо отец. он все время как бы задевал меня взглядом полужестом, отрывочным движением головы. все время по касательной, будучи всегда занят чем то другим или же просто имитируя занятость. от этого казался еще более родным и его отстраненность не была занозой в моей душе. скорее становилась призывом, и делала его еще более желанным собеседником. впрочем наверное и я не особо хотел вглядываться в его глаза. а были ли ли они на месте, что мог я прочитать в них. выглядеть высмотреть всю свою жизнь, остолбенеть окоченеть, прорасти каким то новым чувством в это бесполезный неподвижный день.
вся жизнь могла быть соткана из таких осколков, внезапно обваливался из глубины памяти какой то фрагмент и начинал течь своей бесконечной мелодией. не давая проснуться.
я чувствую дрожь. и боль. повторил отец через некоторое время, взяв в руки запыленную тарелку, подставку на которой обычно хранился или бросался бесполезный мелкий хлам. но сейчас тарелка была пуста и как бы утратила свою полезность. сам стала таким хламом, средним между мусором и объектом. он бесцельно крутил ее в руках, не зная что с ней делать. и размышляя при этом явно совсем о другом. так странно, а вчера был такой дикий ливень, что пришлось заново просушивать все белье на улице и загонять машину под навес. так он барабанил по ней, стена стеной. без перерыва.
сцена явно замедлилась, и ничто не указывало на продолжение. в воздухе повисло неловкое молчание, довольно естественная тишина библиотечной лавки приобрела отталкивающую пустотность. но мне совсем не хотелось говорить с ним. из глубины неотворенных шкафов, притяжение весьма отчетливо поманило меня. в груди снова дало о себе знать это гуттаперчевое притяжение, разряжающее любую паузу и наполняющее пустоты.

меня выбросило на берег в этом прибрежном городе, лишенном стен.
твердыми и решительными шагами прохожие проходили мимо меня совсем не замечая моих конвульсивных однообразных и призывных движений. в глубине порта завелся пожар и тихое распространение пламени сводило меня с ума. казалось только я вижу его. все остальное разворачивалось в каком то странном параллельном измерении. словно в странном однобоком кошмаре. сходил на берег все новы и новые пассажиры, мерно ступая проплывали мимо тяжелые сухогрузы. мерно и неторопливо кутались в свои тихие тела, обветшалые не смотря на полуденную жару местные жители.
в тот день весь город был взбудоражен. среди белого солнца, сливающегося с небес словно тихий кошмар, звенел зной. но за всей этой трудной паузой кладбищенского средневекового плена я ощущал едва ощутимое но уже очень явное на подступах к центу, человеческое движение. словно гуттаперчевым током эта линия завершалась в моей груди, так что я точно знал куда мне идти и что делать. даже не особо думая об этом.
в глубине сонной и пыльной городской лавки книготорговца я увидел полусгорбленную фигуру своего отца. но он еще не замечал меня. створки двери, едва приоткрытой , отбрасывали на конторку тонкую полоску явного света раскаленного дня улицы.  по бокам комнаты стеллажи были помимо книг уставлены всякой всячиной. то там то тут на полках расположились съеденные солью морские раковины разнообразных трубных форм и расцветок. клубки шерсти, мелкие забытые кем-то предметы, оброненные связки ключей, пестрые дамские ридикюли, узловатые, похожие на высушенных насекомых огрызки фруктов, перламутровые чешуйки рыб.
краски клубившейся в стоке неподвижного воздуха пыли плыли  и переливались всеми цветами, которые накопило здесь время.